29. Избавление от зла (Матфей 6:13)

И не введи нас в искушение,
но избавь нас от лукавого.

Такие слова может произнести застенчивый ребенок – если не по годам, то по вере, – стоя на пороге приключения, называющегося духовной жизнью. Одновременно взволнованная и робкая, даже в тисках Отца, маленькая рука сжимается от ощущения безбрежности и власти мира, почти ошеломляющего детское сердце.
Однако это просьба безошибочно помещена в самой высшей точке молитвы: это последняя стадия обучения, которой мы постепенно достигли. Возможно, ребенок, духовно или физически, будет самонадеян и глупо безрассуден; слова же ставят в тупик неразвитые умы. Но последние три просьбы, одна за другой, сокрушают преграды вокруг внутреннего “я”. Первая мольба, о хлебе, признает нашу зависимость от Бога в физической жизни и дает осознание того, что все, полученное нами, – это содержание Божьего слуги, а не что-то, принадлежащее нам по собственному праву. Вторая молитва, о прощении, определяет нашу зависимость от Бога в создании условий для отношений с Ним, и требует от нас отражать на других солнечный свет Его доброты. Последняя же просьба, о том, чтобы Бог помог нам быть вдали от искушений, низвергает последнее убежище самонадеянности; это признание того, что мы недостаточно сильны, когда навлекаем на себя испытания.
Бог руководит – но где? Иногда в ситуации, когда мы подвергаемся проверке; если же такое испытание выпадает нам, то следует вспомнить слова Иакова: “С великой радостью принимайте, братья мои, когда впадаете в различные искушения, зная, что испытание вашей веры производит терпение, терпение же должно иметь совершенное действие, чтобы вы были совершенны во всей полноте, без всякого недостатка” [1]. Мы стремимся стать “совершенными”, не следует ли из этого, что мы должны стремиться быть испытанными? Не логично ли было бы нам молиться: “Введи нас в искушение “? Быть может, но только учитывая одно обстоятельство: такая просьба показала бы, что наша самонадеянность более разрушительна, чем любое искушение извне. Это именно то качество, отказаться от которого нас призывает Молитва. Эти слова порождают одну из мыслей, прослеживающихся в описании Тайной Вечери и Гефсимании: из таких темных часов, что они вместили всю полноту света. “Симон, Симон! – говорит Господь, – се, сатана просил, чтобы сеять вас как пшеницу; но я молился о тебе, чтобы не оскудела вера твоя; и ты некогда, обратившись, утверди братьев твоих” [2]. Но Симону Петру такое беспокойство о нем казалось ненужным. Не он ли был одним из ревностнейших учеников, отказавшихся от всего, чтобы следовать за Господом. “Господи, с Тобою я готов и в темницу и на смерть идти”. Не звучала ли в его голосе, наравне с уверенностью в себе, нотка, выражавшая желание разубедить? Как мало знал Петр о том, какое унижение принесут ему следующие несколько часов! “Говорю тебе, Петр, не пропоет петух сегодня, как ты трижды отречешься, что не знаешь Меня”. Еще до наступления следующего утра чувство собственного достоинства Петра обратилось в руины. В своей любви к Господу он отважился приблизиться к нему ближе, чем кто – либо другой, за исключением Иоанна; но, поступая так, он впал в искушение и не выдержал испытания не темницей или смертью, а словом, насмешкой. С криком петуха он с ужасом осознал свое падение, и, человек с разбитым сердцем, Петр “вышед вон, горько заплакал”. Как глубоко понял после этого Петр значение слов Молитвы!
Не был ли Господь с ними и в ту ночь? Будучи в Саду, он сказал: “Молитесь, чтобы не впасть в искушение”. И они – те, которые присоединились к Петру в торжественном заверении о доблестной преданности, – “оставили Его, все бежали”. Как нуждались они в заступничестве Господа в часы его собственных мучений! Вы, заявляющие о своей силе, способной выдержать любое испытание, “так ли не могли вы один час бодрствовать со Мною?” “Дух бодр, плоть же немощна” [3].
Однако высшее освещение этих слов было дано еще раз на его собственном примере. Он, принявший на себя то, что было написано в книжном свитке; знавший, что Христос обязан был пострадать; понимавший, что он и есть та “стрела заостренная”, укрепленная Духом для дела искупления [4], – даже он не мог сказать: “Веди меня на испытание, ради которого я пришел”. Насколько желаннее для Отца были слова, хлынувшие прямо из сердца Иисуса: “Отче! о, если бы Ты благоволил пронесть чашу сию мимо Меня! впрочем, не Моя воля, но Твоя да будет”. То, что он мог хотеть, чтобы чаша эта прошла мимо него, является глубочайшим признаком его человеческой природы и, одновременно, величайшей степенью его духовности. Доказательство его родства с нами – проявленная им собственная воля, которую необходимо было отвергнуть; ангел не мог бы молиться этими словами, а тем более – вечный “Бог Сын”; только тот мог сказать так, “Который немного был унижен перед Ангелами, дабы Ему, по благодати Божией, вкусить смерть за всех”. Эти слова выражают также совершенное смирение. Он не говорит: “Приведи меня к унижению и страданию, я готов встретиться с самым худшим”, – а молится даже в последний момент о том, что, если возможен не столь страшный способ искупления, не может ли он быть избавлен от Креста. Какой поразительный контраст с бравадой Петра! Как не вяжется это с нашей склонностью выдумывать такую же духовную проницательность!
Таким образом, эта последняя мольба является завершающим и самым проникновенным признанием нашей зависимости от Бога: не дай злу взять нас под свой контроль, оставь нас в таких близких отношениях с Собой, для которых Ты и создал нас и к которым Ты нас привел. Павел замечательно вторит Молитве Господа, в то же время разъясняя ее, когда пишет: “И избавит меня Господь от всякого злого дела и сохранит для Своего Небесного Царства” [5]. С этой мольбой мы можем сравнить молитву из Трактата Беракот в Талмуде (название первой части Талмуда, происходившее из молитвы “Благословен (беракот) будь, Господь, наш Бог, Царь мира” – прим. переводчика), которая просит освободить от “злого человека и злых дел, от злых побуждений, злых товарищей, злых соседей и от Сатаны”. Здесь “злые побуждения” (“йецер”) служат ясным отличительным признаком “Сатаны”, который, в действительности, становится ненужным придатком к этому обстоятельному перечню зол. Оставив в стороне Сатану, мы, таким образом, можем получить очень интересную картину того, что могло значить “зло” для еврейской аудитории. В самом деле, К. Тейлор в издании “Высказывания Отцов” приводит предположение, что это выражение в Молитве означает “Йецер-ха-Ра” (злое побуждение) [6]; возможно, это значение слишком узкое, но оно, несомненно, ближе к истине, чем “лукавый” (как в русской Библии) или “злое” (как в английском варианте), которые отвергаются даже учеными, верящими в Дьявола как личность. Уже в Нагорной Проповеди слово “зло” было использовано для дьявольских наклонностей человеческой природы как а) испытанных кем-то, так и б) проявленных другими в их действиях по отношению к нам. Здесь, в Молитве, слово означает, в самом широком смысле, то зло, которое происходит из развращенной человеческой воли, являющейся противником Бога и людей.
В то время как первая часть Молитвы связана с заветом “Люби Господа, Бога твоего”, вторая часть хранит принцип “Люби ближнего твоего как самого себя”. Мольбы о хлебе и прощении, в частности, подчеркивают нашу общую человеческую природу и претензии к нам других людей, но множественное число, использованное во всех трех просьбах, говорит о том, что они произнесены как обо всем сообществе святых, так и для этой группы людей.
Как нет в Молитве прямой просьбы об очищении, так нет и явной мольбы о вечной жизни. Однако и то, и другое имеется в виду: одно – как следствие прощения, другое – двумя способами. Мы молимся, во-первых, о пришествии Царства Божьего и, во-вторых, о продолжении нашего общения с Ним, то есть о том, чтобы оставаться связанными с Его намерениями и быть верными Его любви. Вечная жизнь лично для нас придет как следствие, но знаменательно, что в Молитве эта мысль присутствует лишь косвенно, а не явно. “Ищите же прежде Царства Божия”, – действительно, говорит Иисус, но не допускает простого своекорыстия во имя Царства. Нам не дарована уверенность в оплате после жизни; мы стремимся к тому, чтобы Бог усыновил нас – к полноте искупления со всем, что оно включает. Здесь, в этой Образцовой Молитве, нам дано самое верное представление о конце: наш Пастырь ведет нас к тихим водам, и это укрепляет наши души, потому что из этих источников мы сможем пить вечную жизнь.
Славословием “Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь.” пренебрегают практически все современные издатели. Достоверность этого отрывка не является окончательно доказанной, как можно было бы предположить, и потому, следовало бы процитировать то, что осторожно высказал д-р Скривенер: “Правильно было бы сказать, что я не могу больше относиться к этому славословию, как к определенно неотъемлемой части Евангелия от Матфея, но (несмотря на отрицание его рядом писателей) я еще не абсолютно уверен в неподлинности этих слов... Глупо умалчивать о влиянии противоположных доводов, хотя не следует считать его окончательным” [8]. Эти слова серьезно рассматривают вариации текста; в некоторых случаях к слову “слава” от руки добавлено “Отцу, и Сыну, и Святому Духу”, что является очевидной вставкой. Однако вряд ли Молитва была бы дана без какого-либо заключительного восхваления Отцу, и, возможно, эта фраза была пропущена в некоторых манускриптах для того, чтобы уравновесить текст с Молитвой, записанной Лукой. Обычные слова являются подходящими и прекрасными для выражения признания всеобщего господства Бога, которое с особой силой проявится в будущем Царстве на земле; и не имеет значения, что они представлены нам в достаточно неподходящем переводе (как “лукавый” во фразе, о которой говорилось выше). Тогда как зло существует, не может быть никакого “Лукавого”, если Бог – всемирный Царь.
Примечания к главе 4.7

1. Иаков 1:2-4
2. Лука 22:31-32
3. Матфей 26:40-41
4. Псалтирь 39:8-9; Исаия 49:2
5. 2-е Тимофею 4:18
6. см. часть 3, гл. 7
7. Матфей 5:39
8. F. A. Scrivener “Plain Introduction to the Criticism of the N. T.”, 1894.